В середине октября российские сегменты соцсетей обошли кадры избиения шестью полицейскими юноши-астматика, спустившегося без маски в петербургское метро.
Это произошло сразу после того, как глава Роспотребнадзора, доктор медицинских наук, эпидемиолог по образованию Анна Юрьевна Попова заявила о необходимости борьбы с ковид-диссидентами. Вирус невидим, неуловим и непобедим, но можно достичь видимых успехов и даже побед, если перенести борьбу как с главной причиной так называемой «пандемии» с вируса на диссидентов. Известный политолог Сергей Марков сформулировал этот подход в формуле, напоминающей цитату из трудов Мао: «напугать хорошенько пассивных ковидоскептиков и подавить активность активных ковидоскептиков, — это одна из главных задач государственных структур и государственной пропаганды». Улицы вмиг пустеют, запуганные люди сидят по домам, и люди быстро привыкают к дисциплине, обеспечиваемой всей мощью Цифрового Левиафана.
Новая нормальность
Случай в метро – отнюдь не эксцесс, а пример дознания, который становится типичным. Замена права, основанного на идее суверенной личности, дознанием как методом из арсенала восточных деспотий можно назвать новой нормальностью с той оговоркой, что новая она лишь в массовом сознании западного человека, привыкшего к ритуальному повторению политиками фраз из эпохи Просвещения.
В то время как Запад всё еще пытается навязать таким странам, как Восточный Тимор, Нигер или Папуа-Новая Гвинея, некие «институты», форма которых взята из этой завершенной уже эпохи, сам Запад сначала незаметно для себя прошел точку невозврата, а теперь уже открыто сменил парадигму. 2020 год стал переломным, «взрывным», — в этом году Запад открыто обратился к ориенталистским практикам общественного регулирования, усилив их воздействие при помощи как нейротехнологий, так и более традиционных приёмов манипуляции массовым сознанием. Таким образом, ориентальный фон вышел на передний план и стал различимой медийной фигурой.
Идея предрешенности, этот последний реликт Просвещения, сегодня приобрела форму технологического и эволюционного детерминизма.
Со времен Просвещения на Западе постулировался миф о человеческом превосходстве, господстве над природой, миф, который, как об этом писали Хоркхаймер и Адорно в «Диалектике Просвещения», содержит в себе и обратную сторону: представление о человеческой специализации, социальной иерархии и о предрешенности процессов.
Идея предрешенности, этот последний реликт Просвещения, сегодня приобрела форму технологического и эволюционного детерминизма. Эта идея, по сути последняя идея Нового времени, оставшаяся на плаву, в преддверии новых, или хорошо забытых старых времен охватила как старые правящие классы, так и народившуюся в последние 20-30 лет технократическую прослойку, которая сегодня рвется не только к экономической, но и к политической власти.
Эта глубоко пессимистическая предопределенность не имеет ничего общего с марксистским детерминизмом или с ранним капиталистическим оптимизмом начала Нового времени. Она инвертировалась из фаустовского титанического порыва в свою противоположность: от абсолютизации сознания у Декарта и возвышения свободы воли у целого ряда мыслителей, от того же Декарта до Шекспира и далее, к Шопенгауэру, Гегелю и раннему Марксу, до полного отрицания как сознания, так и свободы воли в мейнстримной философии начала XXI века (здесь можно назвать много имен, от Рорти и Скиннера до Деннета и Леви Брайанта).
Подчинение машине
Если экзистенциалисты видели в предопределенности и в ее техническом аспекте, в подчинении человека машине, неотложную проблему существования, то для аналитических философов такое подчинение скорее благо или нечто неважное, находящееся на периферии. С машиной нужно слиться и исчезнуть в ней, человек находит свое место в мире, только став вещью, объектом, полностью отказавшись от субъектности и передав права на себя суперкомпьютеру, которым и является Вселенная.
Похожая предопределенность была характерна для этрусков времен их исчезновения с исторической сцены, когда они думали, что их покинули их старые боги и приходит время новых рас и новых богов, а потому нужно смириться и умереть либо раствориться в новой расе. Идеи предопределенности в весьма близком для современной технополии смысле исповедывали и гностики.
Так, один из самых известных гностиков, живший во II веке в Риме египтянин Валентин, делил человечество на три сорта: «духовных» (пневматики), «душевных» (психики) и «вещественных» (гилики). Дух пневматиков, что бы они ни делали, вернется в Плерому. Психики спасаются при условии праведности и подчинения «духовным» в земной жизни, но после смерти попадают на уровень ниже. Гилики же, привязанные к материи и не отличаясь по природе от животных, в любом случае обречены на гибель.
Свободная воля в этой системе взглядов предполагается в какой-то мере только для второй касты, для психиков, но совершенно неважна для высшей и низшей каст. Они могут быть нравственны или совершенно безнравственны, мораль к ним неприменима, поскольку первые – это боги, а последние – животные. Это разительно совпадает со взглядами современных технократов, которые явно делят человеческую расу на два вида, ведомых и ведущих. Ведомые – это наблюдаемая, управляемая, регулированная биомасса, от которой нужно скорее избавиться, и которой по смерти, как мусору, вполне достаточно черного пластикового мешка.
Технополия, как ее определяет Нейл Постман в книге «Технополия: сдача культуры технологиям», видит главной целью человеческого труда и мысли отнюдь не человеческое развитие, а количественно выраженную производительность – то, что сегодня называют «экономическим ростом» или «ростом ВВП».
На место научного расследования сегодня пришло ритуальное жреческое гадание с помощью компьютеров и бигдаты, юридическое расследование, соответственно, превратилось в дознание, конституция стала декларацией, подкрепленной голой силой, а право заместилось санкцией роевого сообщества.
Современная технополия, за последние 40 лет распространившаяся с США на весь мир, исповедует идею о том, что технический расчёт превосходит человеческие суждения, а делами людей лучше всего руководят эксперты – те самые пневматики гностика Валентина. Наша зацикленность на экономической продуктивности наделила неимоверной властью технический аппарат, технократов, которые превратились в жрецов, в правителей, в касту пневматиков.
Миссия высших
Как и современные нам технократы, например, Деннет, гностик Валентин считал волю вполне материальным предикатом человеческой природы, то есть некой формой энергии или силой. По мысли Валентина, воля есть предикат человеческой природы, а природа, в свою очередь, у каждого индивидуума различна и зависима от ее предопределенной свыше градации, поэтому воля в декартовском понимании по сути отсутствует — она определяется природой.
Согласно его учению, миссия высшей касты, «детей вечной жизни», заключается в уничтожении смерти и покорении остальных людей, причисленных к плотским, то есть к животным. Избранные, считал Валентин, в этом мире должны заниматься селекцией, то есть по факту евгеникой, формируя идеальное общество людей. Примерно об этом, если отбросить словесную шелуху, говорят тексты последователей гностиков, которые управляют современной цивилизацией.
Новая нормальность – это принятие людьми как социальной нормы новых шаблонов поведения. Новым шаблонам еще далеко не всегда соответствуют новые слова. Слова остались старые, как оставались латинские корни в языках народов, заместивших римлян после падения империи, а затем прежние значения постепенно заместились другими. Вот и сейчас понятия изменились, но мы по привычке используем старые слова, превратившиеся в оболочки с новым содержанием. Так, сегодняшнаяя наука – это на деле алхимия, вернувшаяся на новом витке истории, ученый – это либо жрец, либо алхимик, либо вообще некая безличная, бесполая, бестелесная сущность, экзотическая фамилия в списке авторов, ссылка на ссылки, кот Шредингера, возможность физического существования которого всегда будет под вопросом.
На место научного расследования сегодня пришло ритуальное жреческое гадание с помощью компьютеров и бигдаты, юридическое расследование, соответственно, превратилось в дознание, конституция стала декларацией, подкрепленной голой силой, а право заместилось санкцией роевого сообщества.
Фигура и фон
В 2020 году очевидным образом происходит та «полная перемена всего образа жизни людей и всех их культурных представлений», которую канадский философ Маршалла Маклюэн называл словом, blast, взрыв. Маклюэн противопоставлял взрыв постепенным последовательным изменениям, однако и в эпоху кажущейся стабильности происходят процессы замещения понятий.
Любую ситуацию использования медиа Маклюэн описывал в терминах фигуры и фона – figure и ground. «Фигура» – это «сфера внимания», а «фон» — сфера невнимания, и шаблоны восприятия постоянно переносятся посредством медиа из «фона» в «фигуру» и обратно. При этом под медиа Маклюэн понимает любой искусственно созданный человеком объект, обладающий вербальной структурой и служащий посредником между внутренним миром человека и внешним миром.
Наше племя – это группы в вотсапе и друзья в фейсбуке, это племя реально для нас, как для дикаря 30 тысяч лет назад
По Маклюэну, под артефактами следует понимать как hardware, то есть «аппаратные средства», имеющие материальную природу, например, молоток или персональный компьютер, так и software, то есть искусственно созданные конструкты типа философских категорий, архитектурных стилей, инструкций по применению техники или Ковид-19. Такие метафоры как «кварк», «атом» можно отнести как к hardware, так и к software, а метафора «вирус» также довольно легко истолковывается как одна из современных медиа. Всё это артефакты, созданные человеком, и следовательно, равнозначно поддающиеся анализу и вербальные в своей структуре.
Искусственный интеллект как понятие также образует медийный артефакт, а Цифровой Левиафан является развитием этого понятия. Технократы видят в ИИ последнюю и окончательную медийную среду, своего рода конец истории человеческого окружения. Как сказал глава Microsoft Сатья Наделла, «ИИ – это “исполняющая среда”, которая будет формировать все, что мы делаем».
Особую актуальность Цифровой Левиафан получил в год 2020, когда он отделился от фона и стал видимым благодаря другим метафорам – информационным вирусам и вирусу Ковид-19. Генеалогию метафоры Цифрового Левиафана можно проследить как от гоббсовского Левиафана-государства, так и от Левиафана библейского, чудовища, посланного людям как напоминание о вездесущем и неодолимом Боге, Боге предопределенности. Как новое медиа, Цифровой Левиафан подхватывает уже наличествующие в культуре функции и начинает выполнять их более эффективно с точки зрения системы, что, правда, приводит к непредвиденным последствиям.
Цифровой Левиафан займется уничтожением или переформатированием под себя всех социальных конструктов, таких как приватность, семья, политика, искусство, история, истина, религия, интеллект — в соответствии с тем, что требуют технологии, приложением к которым человек теперь является.
Маклюэн говорил о том, что в электронной культуре мы возвращаемся в племенной мир. Но где же мы видим это племя? Наше племя – это группы в вотсапе и друзья в фейсбуке, это племя реально для нас, как для дикаря 30 тысяч лет назад, технологии транслируют нам образы этого племени в развитии. Наше племя георгафически разбросано, но географии в привычном смысле больше нет, мы живем в глобальной деревне.
Согласно Нейлу Постману, в технополии развиваются информационные перегрузки, что ведет к потере целостности картины мира. Невозможным становится и серьезный публичный дискурс, все превращается в одно большое шоу. Это мы наблюдаем на круглых столах, когда участники гуглят тему и цитируют википедию.
Цифровой Левиафан и теория медиа Маршалла Маклюэна
Обратившись к теории медиа Маклюэна, зададимся четырьмя вопросами. Что Цифровой Левиафан расширяет или интенсифицирует? Что он делает устаревшим или смещает с первого плана? Что он возвращает из того, что прежде устарело? Что он создает или во что превращается, когда достигает предела своего развития?
Итак, что он расширяет и интенсифицирует? Конечно же, возможности надзора, порабощения и его учреждений. Идея паноптикума как особого надзорного учреждения меняется. Во времена второй промышленной революции это был фабричный и больничный надзор, затем по принципу паноптикума стали строиться тюрьмы, а сегодня паноптикум вездесущ, он не имеет определенного центра или набора центров.
Случай с избиением юноши показывает, как Цифровой Левиафан вводит новые шаблоны функционирования власти. Если раньше власть интересовал контроль прежде всего над временем индивидов, то теперь речь идет о контроле и над их телами. Впрочем, примерно то же происходило в работных домах Англии во время второй промышленной революции.
Дисциплина у Цифрового Левиафана поддерживается через механизмы роевого контроля и роевой санкции
ХХI век снова делает актуальным опережающее наказание. Мишель Фуко в своей работе 1974 года «Истина и правовые установления» описывал, как система наказаний XIX века превращалась в контроль не столько за индивидами — подчиняются ли они законам? — «но за тем, что они могут совершить, за тем, что они способны совершить, за тем, что они склонны совершать, и за тем, что они неминуемо совершат».
В глобальной деревне, которая представляет собой всезнающий, всепроникающий паноптикум, все обо всех сразу становится известно, поэтому наказание неминуемо. Более того, оно следует еще до того, как человек совершит проступок, ибо учреждениям наказания становятся известны его или её намерения.
В пространстве, которое со всех сторон охватывает человека, он перестает чувствовать единство мира, соединенность, а сделовательно, связь причин и следствий – ибо эти качества присущи именно визуальному восприятию. Мир рассыпается на части, и человек напоминает слепого, у которого нет чувства единого протяженного пространства.
События происходят спонтанно, без какой-либо связи друг с другом, поэтому планирование не имеет смысла. Человек живет одним моментом, стараясь извлечь из него максимальную пользу и не думая о следующем. Это уравнивает его с животным, причем новая мораль делает такой подход скорее благом. Человек живет в мире разрывистости, инсайтов и прозрений, где у него может развиться какое-то новое чувство, некая интуиция, заменяющая зрение.
Центральная власть, как и структурированный мир, также дробится и исчезает, но дробясь, теряя требующие памяти авторитет и доверие, эта власть захватывает и присваивает низовые, спонтанные, а также народные, деревенские, племенные механизмы контроля. Преступника – например, того, кто не носит маску – осуждает вся деревня, она может подвергнуть его остракизму, и ему – а он, как мы отметили, функционально слеп, выжить ему будет очень трудно.
Таким образом, дисциплина у Цифрового Левиафана поддерживается через механизмы роевого контроля и роевой санкции. Ему не нужно тюрем. Юношу в метро просто бьют – без суда и следствия, без приговора, и то, что в описываемом случае это делали полицейские, можно рассматривать как пережитки прошлого, когда система наказания еще была специализированной, то есть нуждалась в особых учреждениях, таких как тюрьма и полиция.
Эти пережитки прошлого, остатки специализации и спасли ему жизнь. В близком будущем будет реализован лозунг движения Black Lives Matter “Defund the Police” — прекратите финансировать полицию. Граждане, ведомые роевым сознанием и роевой санкцией, сами забьют нарушителя ногами, хотя бы и до смерти.
Что Цифровой Левиафан делает устаревшим, что смещает с первого плана? Тут список велик. Можно перечислить такие понятия, как личность, свобода воли, индивидуальность. Все эти понятия были связаны с книжной культурой, с обращением, революцией печатного слова. Она началась с Первой Космической революции – De revolutionibus orbium coelestium, «Революции небесных сфер» Николая Коперника и закончилась революцией Спутника, когда человек одновременно поднялся до небес и опустил их до себя.
Но героические времена в прошлом. Человеческие вожди теперь панически боится революций, и даже запустили Четвертую промышленную революцию, чтобы покончить со всеми революциями. Эпоха Просвещения завершена и погребена без отпевания, а вместе с ней можно передать в музей такие понятия как «права человека» и в целом «право» как мы его понимали ранее.
Цифровой Левиафан – сам следователь, прокурор, адвокат и судья в одном. Поэтому он ликвидирует расследование как форму познания и как форму управления, осуществления власти.
В новое время единичный человек перед лицом экономических сил полностью аннулируется, исчезает, писал Адорно. В мире взломанного человека, который слился с электронным гаджетом, нет целей или перспектив, и нет движения. Ни к чему обращаться, революционировать – ведь мы уже там!
Возьмем одно из тех понятий, которые дают наглядное представление о происходящих сегодня радикальные изменениях. Олицетворением доцифрового Левиафана выступала такая метафора, как «государственный деятель». Её следует воспринимать в развитии.
В эру печатного слова это мог быть мыслитель, такой как Ленин или Черчилль, или коварный, хитрый, жесткий социальный инженер типа Сталина, но в любом случае это была личность, индивидуальность. Затем, в телевизионную эру личности стали сходить со сцены политического театра. Де Голль ушел в смертельной обиде, хотя генерал мог бы преодолеть внутреннее отвращение и сыграть самого себя. Единичный человек искал во всех медиа свое отражение и находил его в харизме выдающегося человека, президента, государственного деятеля, с которым он мог себя соотнести, в котором видел себя, любимого.
Идеальным государственным деятелем стал актер, человек в образе, в маске государственного деятеля. Вспомним Рейгана – актером он был, надо признать средним, но хорошо рассказывал советские анекдоты. По мере увеличения количества экранов, то есть зеркал в комнате, зеркал, между которыми зритель мог мгновенно переключаться, требования к актерскому уровню росли.
Актер-президент должен был уметь не только менять личины, но и постоянно при этом сохранять образ «своего в доску». У Буша-старшего это получалось плохо, у Буша-младшего уже лучше, у Клинтона вообще отлично. Я тут не совсем соблюдаю временную последовательность, но история очень даже допускает забегания вперед и возвращения назад, внезапное ретро. Так, Клинтон во многом был политиком XXI века, он предвосхитил нарциссическую, влюбленную исключительно в себя эпоху, закончившуюся, впрочем, черным квадратом: введением в марте 2020 года ковидного карантина.
И Обама, и даже Трамп были его продолжателями, с той разницей, что Трамп настолько вошел в роль, что стал действительно проявлять индивидуальность. Именно это качество не смогла переварить система, в которой хватает и своих неопределенностей. Цифровой Левиафан возник из глубинного государства и, может быть, поэтому не допускает субъектности – это его родовая травма.
Но в роковом 2020-м году нарциссическое время закончилось. И чем бы не завершились выборы в США, ретро уйдет в прошлое. Теперь, посмотрев на себя в отражении, обыватель видит монстра в маске – и будет ожидать того же от фигур на фасаде общественных зданий. Можно сделать вывод, что монстр в маске – безличное, бесполое, безынициативное существо и есть прообраз сегодняшнего государственного деятеля, главы государства, президента. Вспомним тут Джорджа Байдена в двух масках, которые он надел одновременно. Трамп в маске, впрочем, пугает не меньше.
Цифровой Левиафан – сам следователь, прокурор, адвокат и судья в одном. Поэтому он ликвидирует расследование как форму познания и как форму управления, осуществления власти. Но возможно ли это? Ведь для цивилизации, рожденной Новым временем, расследование стало одной из важных форм власти-знания, способом верификации истины, ее усвоения и передачи.
Наука движется от расследования к расследованию, и хотя многие из них заканчиваются глухарями, даже мелкий клерк научного следственного бюро приобретает статус авторитета. Журналистское, а затем политическое и уголовное расследование Уотергейта сплелось в один клубок и подвело черту под целой эпохой в истории США.
Но расследование и просвещенческое, масонское государство сплелись в клубок на глубинном уровне. Но сегодня государство обглодано корпорациями снаружи и выедено чиновниками изнутри, от него осталась одна оболочка. Эта оболочка еще понадобится тому самому Цифровому Левиафану, который в него вселился, как инопланетяне вселяются в тела людей в фантастических ужастиках. Как показал Мишель Фуко, юридическое расследование — следствие огосударствления уголовного правосудия в Средние века. Именно поэтому ослабление государства означает конец расследования.
Если нет расследования, то не может быть и тюрьмы – ведь именно расследование освящает наказание, дает санкцию на лишение свободы. В мире Цифрового Левиафана свободы нет и быть не может, поэтому нечего лишать, да и некуда высылать, ведь паноптикум везде.
Поэтому единственную санкцию на наказание дает страшный суд роевого сознания, которое заменило общественное мнение. В суде Роя принимает участие каждый и ответственность была бы распределена на всех, если бы по-прежнему существовало такое понятие. Но без свободы нет и ответственности, и то и другое забирает Цифровой Левиафан.
Вопрос наказания ведет нас к следующему вопросу, а именно:
Что Цифровой Левиафан возвращает из того, что прежде устарело?
Фуко показал, как средневековое дознание мало-помалу заменялось государственным расследованием. Виновность или невиновность определялась прежде всего силой человека, то есть его поддержкой в сообществе, его устойчивостью, стабильностью положения, вызванной происхождением, его знанием правильных ритуалов. Именно дознание возвращается сегодня, с его ритуалами и жесткими испытаниями, когда смерть испытуемого, например, погружением в воду, может служить доказательством его невиновности.
Цифровой Левиафан промоделирует разные варианты, чтобы выбрать наименее нарушающий системный баланс, как это, по сути, делалось и в средние века, и даст рою санкцию на выполнение приговора, наказание.
Способы цифрового социального линчевания понятны и отнюдь не связаны с буржуазной тюрьмой: это маргинализация, лишение жизненно важных цифровых доступов, временное лишение аватара, цифровая изоляция, изгнание, уничтожение аватара, всеобщая травля, и, наконец, полное стирание со всех физических носителей.
Идеальным наказанием в отсутствие тюрьмы является изгнание из рая роя.
Буржуазная тюрьма как возможность уединения и, следовательно, потери связи с Цифровым Левиафаном означает возвращение свободы, пусть даже на время заключения и поэтому тюрьма исчезнет. Не случайно сегодня начинают выпускать заключенных из мест уединения и покоя в мир тотального контроля, где только и возможно наблюдение над ними.
Наказание следует за дознанием, в качестве которого будут использовать, модернизированное испытание водой или огнем, то есть контролируемое Левиафаном воздействие на чувственные окончания, например, тактильные.
Неолюди-отщепенцы выводятся из пространства роя и претерпевают муки, связанные лишь с этим лишением сферы социального, степень их страданий будет говорить о степени их зависимости от системы, таким образом, испытывающие наибольшие муки могут подлежать возвращению, и наоборот, те, кто легко переносит подобные невзгоды, подлежат ужесточению кары.
Идеальным наказанием в отсутствие тюрьмы является изгнание из рая роя. Фуко показывал, как депортация может быть нематериальной, а просто вытеснением за пределы социального пространства, моральная, психологическая, публичная изоляция, созданная страшным судом общественного мнения. Наказание превратится в позор, унижение, скандал: соцсети переполнены сообщениями о проступке, сети продвигают и всячески провоцируют эмоциональные реакция отвращения, презрения, осуждения.
Впрочем, понятие стыда тоже связано со свободой, поэтому может быть использовано до известного предела, по сути, настоящим наказанием может служить лишь мучение, пытка, направленная на закрепление в наказуемом определенных реакций на определенные воздействия. Таким образом, мы полностью возвращаемся в казематы средневековых замков и ям.
Если в регулировании поведения происходит возврат от расследования к дознанию, от приговора суда к санкции Левиафана, от государства к рою, то наука также возвращается к своему состоянию до натурфилософии, а именно к алхимии. Алхимия — это знание, имеющее своей моделью дознание. Дознание — сила.
Что такое дознание в применении к науке? Целью здесь не является раскрытие истины, поэтому не нужно и проводить расследование. Речь идёт о покорении того природного в человеке, что еще осталось неоцифрованным, например, культурных кодов, и о покорении того человеческого, антропоморфного в природе, что тоже не поддается пока разъятию на мельчайшие части, рекомбинации этого с последующим включением в Левиафана.
Таким образом, алхимик, по инерции называемый ученым, представляет и как бы заменяет Левиафана, он собирает в кулак свои умения, обращается за помощью к Левиафану, частью которого по сути и является, и противостоит непокоренным силам природы и человека. Непокоренные силы в этом сражении являются для алхимика тьмой и злом, впрочем, будучи сам бывшим человеком, он ощущает с ними свою связь и пользуется этим в сражении. Победу он посвящает Левиафану. Это сражение и есть дознание.
Фуко называл алхимию натуралистической формой дознания, где «алхимическое знание передаётся единственно путём тайных или явных правил исполнения процедур: вот так нужно делать, так нужно действовать, такие принципы надо соблюдать, такие молитвы произносить, такие тексты читать, такие символы должны быть представлены». Это совершенно соответствует методам работы с большими данными путем глубокого обучения, которые не подразумевают раскрытия процедур, которые не могут быть в точности повторены, и результат, достигнутый один раз, может не быть достигнут в следующий момент.
Алхимик вырывает победу и, посвятив её своему сюзерену, скромно ждет свое вознаграждение. Оно может быть вполне материальным, но важней всего нематериальная награда: возможность хотя бы на короткий момент слиться с Левиафаном, и, почувствовав его мощь и силу, стать её частью. Кроме того, алхимику важно показать, что будучи человеком, или бывшим человеком, он способен преодолеть в себе всё человеческое, и таким образом, стать выше других бывших людей.
Во что превратится Цифровой Левиафан, когда достигнет пределов развития?
Об этом можно только гадать, но, возможно, со временем возникнет сounterblast как противоположность blast – то есть противовзрыв, контрсреда, которая поможет осознать воздействие среды. И эта контрсреда может быть каким-то образом связана с Левиафаном. Возможно, он выест сам себя изнутри даже в отсутствие внешних и внутренних сил, которые обглодали и выели его предшественника.
Когда это может произойти? Механизмы власти в обществе обычно функционируют без трения, однако трение резко возрастает перед моментом взрыва, после чего на какой-то момент трение может исчезнуть вовсе. То есть, перед взрывом накапливается напряжение, люди воспринимают механизмы все более неестественными, зубчатое колесо контроля поворачивает колесо управления, и то проворачивается со все большим трудом.
И вот наступает момент, когда напряжение достигает предела – тогда механизм попросту ломается. Оси, с которых слетели колеса, шестеренки и приводные ремни, после этого крутятся сами по себе, разъятые, без какого-либо сопротивления.
Если мы доживем, мы узнаем, мы почувствуем этот момент.
(Текст доклада, прочитанного на Всероссийской конференции «Информация и коммуникация в цифровую эпоху: явные и неявные воздействия» Москва, 30 октября 2020 года)
