Философы, как люди простодушные и не лишенные аффектов, склонны высоко ценить свою способность суждения и даже выделять ее в отдельную категорию прекрасного.
Никакая цена при этом не кажется им слишком высокой, в том числе и уклонение от ответа на вопрос, насколько их точка зрения действительно относится к понятию всеобщего, и не слишком ли далеко они ушли в стремлении к соблюдению всей совокупности обрядов своей корпорации. Но, так или иначе, когда-то была надежда на то, что правда или хотя бы тень, отбрасываемая правдой, эмерджентным путем возникнет из их размышлений, точек зрения и суждений.
Впрочем, происходящее сегодня вынуждает меня сомневаться в том, что мы можем говорить о таких понятиях как “суждение”, “способность суждения”, “точка зрения”, “своеправность” (“sui juris”), или, в расширительном значении, “своенравность”.
В тот внезапный момент, когда мозг человека оказался взломан искусственным интеллектом и человеческие способности творить на пустом месте лучшие из миров обнулились, «жить по своему усмотрению» оказалось невозможно
Спиноза в “Политическом трактате” писал о том, что каждый бывает своеправным, “sui juris” “постольку, поскольку может отразить всякое насилие, отомстить по своему желанию за нанесенный ему вред, и вообще поскольку может жить по своему усмотрению”.
Ритуалы конца эпохи суждения
Запомним это “жить по своему усмотрению”. В тот внезапный момент, когда мозг человека оказался взломан искусственным интеллектом и человеческие способности творить на пустом месте лучшие из миров обнулились, «жить по своему усмотрению» оказалось так же невозможно, как гулять в парке, пересекать полосатую ленточку на детской площадке, с изумлением смотреть на лица в сбитых на подбородок масках. Маска Шредингера – она и есть, и ее нет.
Ритуалы конца эпохи суждения оказались довольно безвкусны, и сегодня вряд ли имеют какое-либо значение рассуждения Канта о прекрасности прекрасного. Казалось бы, прекрасное стало даже прекраснее прежнего прекрасного, поскольку частная заинтересованность в каком-либо обладании пресловутым прекрасным также обнулилась. Нет больше вожделения, страсти обладания пейзажем или впечатлением, и всего того, что не относится к ситуативным установкам вируса как цифровой платформы.
Вирус стал цифровой платформой, разрешающей суждение и распространяющей его для коллективного усвоения роем подключенных.
Прежде была возможна власть одного человека над другим в том случае – как писал Спиноза — когда один держит другого связанным, «лишил его орудий для средств самозащиты или бегства, или настолько привязал к себе благодеяниями, что тот предпочитает его верховенство своему собственному и хочет жить лучше по его указке, чем по своей».
Такой человек назывался alerius juris – чужеправным – но он мог стать снова своеправным, sui juris, и вернуться тем самым в свое естественное состояние, стоило ему все же найти возможности бегства — в случае удержания тела, или усилием воли освободиться от страха либо надежды, которая держала в неволе его дух.
Не то сегодня, ибо цифровая платформа вируса не предусматривает никаких опций, кроме моментального реагирования роя на сегодняшние указания согласно последним графикам и опубликованным цифрам зараженных. Ежедневная публикация числа смертей доказывает смертельную серьезность новых указаний, ограничений, инструкций, запретов и регламентов наказаний, хотя для проведения необходимых ритуалов пребывания вируса в мире никакого доказывания серьезности и не нужно.
Правда подключена к коллективной антенне и заземлена, вера превращена в график прогулок.
Дело в том, что доказывать ничто некому и незачем, ритуал обнуления своеправия оказался лишь рекуррентным воспроизводством самого себя. Мы могли бы сказать, что таким образом сам человек, разведенный с Софией и исключенный из поля содержания и смыслов, превращается в декларацию собственной немощи. Человек перестает быть и чужеправным, alerius juris, ибо чужеправие предусмаривает, во-первых, власть другого человека, а во-вторых, потенциальную возможность возвращения в естественное состояние sui juris.
Особенно интересна эта новая эра Цифрового Левиафана как платформы для России, как окончательное преодоление раскола. Разрешился вечный русский вопрос о выборе между верой и правдой, о том, что первично, праведные дела или совокупность обрядов. Правда подключена к коллективной антенне и заземлена, вера превращена в график прогулок.
Как это произошло? Случилось так, что искусственный интеллект – давайте, наконец, произнесем это выражение – стал Цифровым Левиафаном, вирусно-цифровой платформой, окончательным государством, и окончательным решением.
Искусственный интеллект по-русски
Что такое искусственный интеллект в данном контексте? В России есть определение ИИ, институционально закрепленное в федеральном законе 123 о верховной власти искусственного интеллекта в городе Москве, вскоре оно наверняка войдет в одну из поправок к конституции. Звучит оно так: ИИ – это «комплекс технологических решений, позволяющий имитировать когнитивные функции человека (включая самообучение и поиск решений без заранее заданного алгоритма) и получать при выполнении конкретных задач результаты, сопоставимые, как минимум, с результатами интеллектуальной деятельности человека».
Это понимание ИИ рекурсивно в том смысле, что определяет ИИ через самого себя, ведь ИИ, в этом понимании создается по образу и подобию человека. Если же мы забудем о рекурсии, то это понимание становится абсурдным в том смысле, что ИИ, понятие с большим полем неопределенности, определяется через человека, другое понятие с ещё большим полем неопределенности. Тысячи лет философы спорили и продолжают спорить о том, что такое человек, и едва ли сильно продвинулись в ответах на базовые вопросы.
Хотя выход есть: можно человека сузить, сделать машиной, что, собственно, и происходит. Тогда, как может показаться на первый взгляд, поле неопределенности также сузится – хотя это веьсма поверхностное представление.
Так или иначе, именно это рекурсивное и абсурдное определение находят, заходя в Гугл или Яндекс, чиновники на круглых столах по искусственному интеллекту, поэтому оно является базовым. Безальтернативность данного определения, защищенного теперь и законом, делает его общепринятым для формируемого сегодня человеческого роя.
Есть альтернативные определения, которые ускользнули от Левиафана, и одно из них дал Шейн Легг, один из основателей лаборатории Deep Mind. Это его лаборатория создала нейросеть, которая победила человека в игре го, а недавно они опубликовали открытый код самой продвинутой в мире программы по созданию текстов. По Леггу, что интеллект — это способность агента ставить себе цели и решать разные задачи в меняющемся окружении. Если этот агент — человек, то интеллект естественный, а если машина — то искусственный. Все просто, и мы будем пользоваться этим пониманием ИИ.
Некоторые философы считают, что искусственный интеллект – это не только технологии, это еще и идеология. Но и это определение является неполным. Искусственный интеллект вбирает в себя и идеологическую составляющую, но он включает в себя и многое другое.
Ноосфера-Левиафан
Вернадский писал о ноосфере, но сегодня она оборачивается своей пугающей стороной, являя нам образ Левиафана.
Чтобы представить себе монстра, вобравшего в том числе и человеческий разум, нам придется открыть запретные парки собственных суждений. Мы должны понимать, что за парками сейчас надзирает московский филиал Левиафана, и любое суждение, любая точка зрения может испытать коллапс квантовой функции в тот момент, когда этот Левиафан взглянет на то, что происходит. Новый цифровой Левиафан надзирает за человеческим роем, ставшим частью вирусной цифровой платформы, при этом и рой, и вирус, и платформа для информационно-медийного и экономического распространения вируса тоже являются частью Левиафана. В мире, где человек стал частью окружающей среды, где расширившийся Umwelt поглотил Dasein, если пользоваться терминологией Хайдеггера. Dasein исчез целиком и полностью, так что можно говорить о коллапсе Dasein при появлении цифрового Левиафана. Мы снова и снова возвращаемся к рекурсии, к Левиафану, надзирающему за самим собой.
Элохим и Ахурамазда
Давайте осознаем, насколько наш цифровой Левиафан походит на библейского.
Левиафана мы видим в книге Иова, которая появилась после вавилонского пленения евреев. По мнению некоторых исследователей, евреи сохранили идентичность, противопоставив жестокого, неумолимого, но справедливого еврейского бога Элохим доброму и мудрому древнеиранскому богу Ахурамазде, чье имя в дневреиранском языке означало «владыка мысли», «Бог, устанавливающий мысль».
Левиафан в книге Иова – проявление еврейского Бога, его инструмент, моральный агент, созданный волей Элохим и действующий самостоятельно, но находящийся под полным Божьим контролем. Когда страдающий Иов начинает сомневаться в Элохим и даже пытается препираться с ним, тот показывает ему ужасающего Левиафана как свое орудие, существо, перед которым Иов не может устоять. Бог использует мощь монстра, чтобы показать, насколько Иов слаб и ничтожен, и никакое самое правильное поведение не может принести Иову избавление от страданий, пока он полностью не покорится воле Элохим.
Элохим, а не благостного Ахурамазды.
Корень еврейского слова “левиафан” имеет значение “свитый” или “скученный” – и тут приходит на ум сгусток сверточных нейронных сетей – самой распространенной архитектуры для машинного обучения. Библия описывает Левиафана как грозного зверя, обладающего чудовищной свирепостью и великой силой. Левиафан не может быть привязан или приручен; на него страшно смотреть. При этом он имеет изящный вид, он идеально защищен чешуей, его спину невозможно пронзить, ни один меч, копье, дротик или стрела не могут победить его, он не может быть скован, потому что разрушает железо, как солому, он боронит землю своим брюхом, воду он заставляет бурлить и оставляет светящийся след. “Нет на земле подобного ему – создания, которому страх неведом”.
Элохим приберегает Левиафана для контроля над человечеством, но в конце концов Левиафан будет побежден – очевидно, когда необходимость в таким созданиях отпадет. Причем в таких созданиях во множественном числе – левиафан не какое-то одно существо, а их многие в одном и одно во многих. Совершенно как искусственный интеллект. «В тот день поразит Господь мечом своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище морское».
У Томаса Гоббса Левиафан – это некая всемогущая и всеведающая машина, это аппарат, инструмент, созданный людьми и стоящий над ними для того, чтобы помешать им перебить друг друга. Он не равен ни народу, который населяет государство, ни королю, ни коллективному правителю.
Важно, что этот аппарат – единый организм, он обладает своим собственным естеством, это независимый агент, вполне себе своеправный в спинозовском понимании. Хотя цифровой Левиафан и обладает свойствами рекурсивности, он не слишком подходит под размытое определение искусственного интеллекта, данное в федеральном законе, но прекрасно вписывается в определение Шейна Легга.
Наблюдатели и наблюдаемые
Сегодняшний мир разделился на наблюдателей и наблюдаемых. Наблюдаемые полностью обнажены, любое движение их тел и душ на виду, они полностью прозрачны, они живут в стеклянных домах стеклянных городов под всевидящим оком и всеслышащим ухом, и даже ночью им не укрыться от инфракрасных лучей. Наблюдатели вроде бы изъяты из всех записей и зашифрованы, они живут за темным стеклом, находятся по ту сторону одностороннего зеркала, где они, невидимые, могут видеть наблюдаемых.
Разница между наблюдателями и наблюдаемыми и есть та винтовка, в оптическом прицеле которой рождается власть. Но, разумеется, и за самими наблюдателями ведется наблюдение. В прошлом году сообщалось о том, как саудовский кронпринц взломал телефон главы Амазона Джеффа Безоса: совершенно понятно, что спецслужбы, внутренние государства, личные охраны, ставшие частью цифрового Левиафана, следят за самими наблюдателями, которые применяют самые изощренные средства защиты – но никто не уйдет от взгляда Левиафана.
Он и есть окончательный наблюдатель, причем тот наблюдатель, появление которого привело к коллапсу функции точки зрения, функции суждения, функции критического разума, а значит, и функции науки, функции демократии, функции современного государства в целом.
Сегодняшний цифровой Левиаван становится окончательным наблюдателем, наблюдателем за человеческими жизнями, наблюдателем над человеком как таковым. Оцифрованный Левиафан сторожит от человека ворота парка, осуществляя строгий надзор и исполнение наказаний. Когда парк, то есть рай, окончательно откроется, Левиафан предоставит Элохим всю информацию для впуска в парк достойных.
Вопрос о том, была ли демократия тоже своего рода Левиафаном, оставим открытым. Когда-то права человека — и свободы — были переданы под надзор институций, чтобы они смогли обеспечить исполнение принятых деклараций. Формальные права расширялись, при этом нарастала неопределенность системы, а экономическая система требовала все большего детерминизма, что стало в последние пару десятилетий экономическим императивом. Поздний капитализм для выживания нуждался в полной определенности, предсказанности будущего всех своих агентов, в том числе, все возрастающим образом, людей.
Я говорю о капитализме в прошлом времени, потому что, на мой взгляд, он закончился с созданием цифрового Левиафана, Левиафана — искусственного интеллекта, в тот момент, когда главным продуктом экономической системы стало производство и продажа фьючерсов на человеческое поведение, которые обессмысливают фундаментальное понятие контракат как договора свободных агентов. Это относится и к социальному контракту.
Левиафан и левиафанчики
Инструментализм, то есть управление агентами, потерявшими свободу, со стороны систем множества искусственных интеллектов-левиафанов, привел к тому, что власть капитала, ранее олицетворяемая, трансформируется в анонимную власть. Формальные владельцы состояний, люди из списка Форбс, управляются своим левиафаном, являющимся частью большого Левиафана.
Цифровой Левиафан рождается на наших глазах в первую очередь как средство контроля, как инструмент борьбы с растущим напряжением в человеческом сообществе – напряжением, с которым, как мы видим по событиям, происходящим в США, демократический Левиафан уже не может справиться.
Все, наверное, видели поклонение Святому Джорджу Миннеаполисскому, сверкающий золотой гроб которого везла белая лошадь на белой карете, его именем молились чернокожие люди в белых масках и белых одеждах, и на наших глазах возник новый культ вечно живого Святого Джорджа Флойда.
Конечно, во имя борьбы с неопределенностью система создает еще большую неопределенность, экзистенциальную неопределенность, чреватую катастрофами. Человек сам становится частью Левиафана, частью глобальной цифровой платформы, под надзор Левиафана передается здоровье людей и сама жизнь. При этом любопытно, что Левиафан приобретает вирусный характер, потому что найдено, что человек может быть сосудом, в котором перемещается вирус. Появились вирусные СМИ, вирусная экономика, даже можно говорить о вирусной философии – взгляды Деннета или Скиннера совершенно вирусным путем распространяет вирус Юваля Харари. Таким образом происходит и перерождение самого человека в вирус.
Человек стал частью медиа-окружения, к которому уже невозможно применить понятие «свой». Частью Левиафана стало поведение, которое вписывается в медиа-пейзаж, отражается множеством зеркал-датчиков и возвращается к бывшему агенту в виде прямых инструкций и других видов инструментального воздействия. Преображаются ценности, слова, язык, метафоры, все они подлежат оцифровке и должны найти свое место на панели управляния.
Еще канадский философ Маршалл Маклюэн наблюдал за тем, как став частью телевизионного медиа-окружения, человек начал терять возможности, которые давало ему окружение книжной цивилизации. Он начал терять возможности выработки и эффективного распространения при помощи печатного станка своей индивидуальной точки зрения, своего суждения, возможности консолидации и объединения в сообщества и партии.
Цифровой Левиафан, частью которого стал человек, вырабатывает множество мнений, удобных для управления, при этом мнения, действительно важные для управляния человеческим роем, навязываются омниканально, отражаются зеркалами всеобщего одобрения, которые служат как индикаторы бесперебойной работы системы, и возвращаются в виде алгоритмических инструкций, обязательных для исполнения.
В частности, такую работу Левиафана мы видим в выработке согласия вокруг акций Black Lives Matter, когда человек может либо горячо поддержать выработанное платформой единственно верное мнение, либо помалкивать. Левиафан в состоянии полностью отследить поведение и сформировать фьючерсы на него, и занимается инструментальным управлянием с тем, чтобы это фьючерсы были проданы без дискаунта. Фьючерсы обесцениваются при явном выражение своеправия и сохраняющейся способности суждений, поэтому Левиафан будет работать с тем, чтобы искоренить эти рецидивы книжного и просвещенческого прошлого.
Мы хотели быть всем — и стали экраном всему, мы живем в гигантской эхо-камере. Мы отражаемся в каждом зеркале, и каждое эхо повторяет наши слова. Мы видим, как понятия государство, корпорации, медиа-окружение, религии, цифровые платформы, и человек вместе с ними, смешиваются и соединяются в один организм, который мы и назвали Левиафаном.
Государство как технология, созданная человеком, имеет искусственный характер, и может быть заменена и переизобретена. У Гоббса люди передают свою волю государству-левиафану, которое вырабатывает собственную коллективную волю, дабы война всех со всеми не привела к тому, что люди сожрут друг друга. Цифровой Левиафан создает такую ульевую систему, когда уже нет зазора между волей отдельной личности и волей улья. Личная воля муравья или пчелы идентична коллективной воле – и точно так же личная воля человека – части цифрового Левиафана обнуляется.
Он чувствует себя хорошо и правильно только тогда, когда делает предписанные вещи, когда выполнены все алгоритмические инструкции математических агентов, которые ведут его по жизни от рождения до смерти. Таким образом, государство становится ненужным – как, впрочем, и традиционная корпорация.
Нейробиолог Карл Фристон, создатель динамического причинно-следственного моделирования, рассматривает сознание как ошибку, которая возникает у мозга в процессе освобождения свободной энергии. Фристон исходит из того, что мозг – это прогностическая машина. Она существует лишь для того, чтобы делать прогнозы, постоянно сверять их с информацией от датчиков-органов чувств, затем корректировать прогнозы, снова сверять их – и так ко кругу. Мозг старается достичь состояния, при котором его энтропия – как раз та самая свободная энергия — остается минимальной. Фристон таким образом поверил математикой принципы буддизма. Сознание человека практически на любой опыт отвечает желанием, а желание порождает неудовлетворенность. Сознание требует, чтобы удовольствие не прекращалось. Сознание никогда не удовлетворено, всегда пребывает в беспокойстве.
Удовольствие также не дает нам покоя – мы либо страшимся, что оно вот-вот закончится, либо мечтаем о большем. Таким образом, сознание приравнивается к страданию, будучи рассмотрена как энтропия, от которой необходимо избавиться.
Можно счесть само создание цифрового Левиафана коллективным самоубийственным актом нашей воли к стиранию бытия и нашего собственного сознания как источника страданий. Ведь, похоже, именно этот процесс определяет нашу эпоху.
Однако я, как человек книги, не стал бы злоупотреблять оставшейся во мне еще способностью суждения. Обобщения бывают прекрасны в кантовском смысле этого слова, и, кстати, одно это ощущение красоты обобщений, на мой взгляд, опровергает Фристона. Но давайте мы будем воспринимать эту концепцию Фристона не как реальную научную теорию мозга, а как некую рабочую модель, которой будет руководствоваться Левиафан при управлении человеком. Мы увидим, что после ряда итераций остаточное человеческое сознание из Левиафана исчезнет.
И он приобретет свой облик, так красочно описанный в Библии.